В детском саду нам читали вслух “Лев и собачка”.
Внимая, с трудом держась пальцами добела, я старалась не пустить слёзы. Один мальчик громко заревел.
Воспитатель прекратила читать и назидательно выдала лекцию о том, как хорошо, что есть в нашей группе хоть один чувствительный ребёнок на фоне нас, равнодушной и непонимающей массы.
Диссонанс. Всю мою маленькую жизнь близкие люди приучали меня плакать тогда, когда никто не видит, что я, кстати, делала с завидной регулярностью, получив ласковое прозвище среди домашних – “хлюздя”:)
Мы слушали как бесчувственные как мы дети в итоге становятся теми, кто поступает с другими плохо, а в моей пятилетней голове советского ребёнка крутилось: “Как же партизаны? Они не плакали, но делали своё дело, спасая других?”
Тогда так и не разобралась стоило ли мне плакать, чтобы меня похвалили, ведь очень хотелось получить одобрение. Но помню, что дома я нарисовала рисунок и просила родителей отправить письмо Льву Николаевичу Толстому с просьбой переписать рассказ.
Чувствительность по жизни у нас ассоциируется с внешним проявлением, хотя внутри её может быть не меньше, а иногда и больше. Мы смотрим, но, не особо вглядываясь, рубим с плеча:
Не показываешь слабость, когда провоцируют? – равнодушный.
В ответ на жалобу даёшь совет? – бесчувственный.
Сообщаешь о проблемах? – лишён эмпатии к тем, кто их испытывает.
Споришь? – однозначно, агрессор.
Нам нужно явное доказательство.
У активно переживающего все проявления налицо – симпатия на его стороне. А у остальных что там, внутри, – поди догадайся.
Но, почему-то, почти всё время догадки против этих остальных, и поэтому с ними можно всё. Они ведь, по нашему мнению, ничего не чувствуют?
Добавить комментарий